По ульяновской земле репрессии прокатились тремя волнами. Под ударами первой, в конце 20-х - начале 30-х годов, пострадало едва ли не каждое барышское селение. Крестьянам, рабочим, интеллегенции ставилось в вину бог весть что.
Беда не обошла стороной Кармалейку, село с исключительно чувашским населением. Оттуда родом ныняшняя жительница Барыша Мария Трифоновна Индерейкина. Она помнит многое из своего трудного детства.
- Я не могу определенно сказать, сколько середняцких хозяйств было в Кармалейке. Но вот кулацкой семьи - ни одной. Это точно. Иным беднякам, как они ни старались, не удавалось выбиться в хорошие хозяева, но ведь некоторые и не утруждали себя этим...
В Кармалейке Самой справной здесь считалась усадьба Трифона Индерейкина, деловитого хозяина, крестьянина-единоличника. Большой дом, крытый железом, - единственный такой на всю улицу. Амбар, навес, баня, пара лошадей, две коровы да прочая скотинка. А к сему еще имущество: самотканая одежка, скромная мебель, большая, красивая, как всем казалось, керосиновая лампа-семилинейка под потолком - подобной ни у кого не было.
« Лишенцы»
Нет надобности говорить о том, как боготворил жену Трифон Индерейкин. Не меньше любил детей, никого из пятерых не выделяя. Под одной крышей с главой семейства жили его мать да две сестры: одна- со своей семьей, другая - бобылка-молодица. Едоков было предостаточно, но и рабочих рук хватало. Ухаживали за землей, собственной и арендуемой. Так что на стол ставили не только похлебку.
И пошли на малограмотного хозяина доносы: дескать, помимо прочего, столярничает, приторговывает, всегда при деньгах, к тому же держит батраков. Действительно, Трифон занимался побочным ремеслом: в свободные от хлебопашества дни стекольщиком ездил по округе. Но не более. В первый раз пронесло, как ни копали под него, как скурпулезно ни проверяли все жалобы. Кармалейцев душили налоги. На соседа Индерейкиных наложили столько «дани», сколько он отдать ну никак не мог. Бывало, что мужик, сберегая целостность семейного угла с неимоверным напряжением, распродавал все, кроме избы, покупал хлеб, вывозил его как собственный и арифметически выполнял наложенное.
На самом деле, были такие, кто активно препятствовал коллективизации, кто припрятывал хлеб, срывал налоги... Но вот чем провинились перед властью родители, Мария Трифоновна до сих пор не понимает. Дома никогда ничего плохого о Сталине не говорили, правда, и дифирамбов не пели. А то , что их хозяйство оказалось покрепче прочих единоличников, так все своими руками добывали. Может быть, истинная подоплека в том, что отец имел неудобную по тогдашнему времени черту - самостоятельное творчество в хозяйстве и собственное суждение. Но скорее всего роковую роль тут сыграл зять. То ли по пьяному делу, то ли в пылу воспаленного воображения поделился с друзьями: мол, он не только в примаках у Индерейкиных, но еще и батрачит на них. Судьба Трифона и его семьи была решена. Конфисковали дом, живность, вплоть до последней курицы, все предметы домашней утвари и обихода. Тут же, перед домом, устроили торги. Подходили кармалейцы, разбирали добро «лишенцев». Трифон сунулся было купить что-нибудь из своего же нажитого - не моги, сказали.
« Каторга» и есть каторга
Теперешние любители ягоды черники и грибов лисичек часто натыкаются на это место. Называют его по-старому-«каторгой». О том,что происходило здесь, в лесном массиве у села Акшуат, безмолвно свидетельствует остов давнишней постройки. На это трижды проклятое место свозили кулаков и зажиточных крестьян с барышских, кузоватовских сел. Ютились семьями в единственной казарме; кому не хватало уголка, ночевали на сырой земле. За территорию не выйти: по периметру колючая проволока и всегда начеку презлющая комендантская овчарка.
Небо плакало на «каторжан» холодными слезами. У большинства вскоре не осталось ни сухарика, ни крупинки. И если они тогда не умерли, выдержали, то только благодаря всеспасительному милосердию таких же изгнанных из родных гнезд да пробирающихся сюда редких родственников.
Люди томились на «каторге» до той поры,пока в глухом лесу, в пяти километрах от Акшуата, не построили для них деревянные бараки. Со временем там образовался небольшой поселочек. Конобоз-первое его имя, Черная Речка-второе.
Беда бедой беду затыкает. Только перебрались Индерейкины на новое место, не стало матери. Оставить покойницу на пару дней среди родных, как подобает, затем похоронить по- христиански комендант не разрешил. В первую же ночь сыновья - Павел и Василий- тайком отвезли родимую на акшуатский погост, зарыли в чужую для нее землю, даже крест поставить не рискнули. Отец-однолюб жил вдовцом до последнего своего часа.
Кулацкий заповедник Тянулись к небу, к жизни сосняки. Бежала речушка, питавшаяся родниками. Спецпереселенцы соорудили на ней два пруда. Взрослые работали на лесоповале.
После отхода ко сну в поселке - кромешная тьма. И тишина. Тревожной была она в тридцать седьмом - шла вторая войны репрессий. В одну из ночей маленькой Маняше как бы во сне причудились крики, вопли, плач, удаляющийся скрип подвод. И опять полное безмолвие. Нет, это был не сон. Энкаведисты увезли большую партию спецпоселенцев. Вместо выбывших трудпоселок принял в свои железные объятия новую группу «кулаков».
Черная речка. Страна «лишенцев», «кулацкий заповедник». Больше ста семей , сильно богатых детьми. Русские, татары ,мордва ,чуваши, киргизы - интернационал. Не было тут людей занозистых, объявлявших голодовку, не выходящих на работу. Видать, за столь приличное поведение поселенцам разрешили разбить грядки, завести скот. Но корову, козу,птицу, полушубок да сапоги, их заработать нужно было, надрывая жилы. Заполучили несколько полуторок. Открыли новые мастерские и стали ладить сани, колеса, бочки, гнуть дуги. И все же капитальной устроенности их жизни не получилось. Это понимали взрослые.
А ребятня была по-детски беззаботной, жизнерадостной ,шаловливой. Начальная школа размещалась в одном из бараков. Старшие школьники ходили в Акшуат.
- Как же к вам, детям «врагов народа», относились сельские ровесники?-спрашиваю Марию Трифоновну.
- Нормально. Бывало,идем мы всей ватагой, нам кричат: «Конобоз»-целый воз». Мы в ответ: «Акшуатские люди ехали на блюде, мы - на стакане и то обогнали».
Жизнь не вернуть
Умер Сталин, пришел к власти Хрущев. Начались реабилитации жертв. Мария Трифоновна жизнь пошла гладко. Окончила пединститут. Учительствовала в Молдавии, Сибири. Вернулась в лесной барышский край и снова - среди детей.
Она не клянет свое детское пристанище, не таит обиды на тогдашнюю власть.
Вернуть конфискованное, если нельзя вернуть судьбу и жизнь,-так предписано указом Президента. Мария Трифоновна получила компенсацию, имеет льготы. Главное - снят камень с сердца.
В 60-е годы последние чернореченцы покидали обжитое место,возвращались на родину отцов и дедов. Одними из самых последних уехали Индерейкины.
Их немного,доживших до сегодняшних дней,которые были в той или иной степени свидетелями событий в спецпоселке. Когда кто-нибудь из далеких краев приезжает на землю своего детства и юности, он заходит к Марии Трифоновне. Вместе отправляются на Черную Речку.
Большая поляна средь леса. Обильно заросли кипреем места былых жилищ. Внизу пруд. Над водой проносятся дикие утки, в положенный сезон тут вовсю гремят выстрелы. Не пугающие людей выстрелы.
Евгений ШУРМЕЛЕВ |
